Глава 22
Ратко лежал лицом вниз, придавленный мамкиным телом. Младший брат Никша лежал рядом и пытался заплакать, но ему было так страшно, что и это у него не вышло. Мамка двумя руками зажимала им рты и жарко шептала прямо в ухо:
— Только не шевелитесь. Ни звука, всеми богами заклинаю. Если обры услышат, конец нам.
Непоседливый Никша, которому едва четыре года минуло, все пытался поднять голову, но мамка придавила его сильнее и зло прошипела:
— Не смотри туда! Не вздумай голову поднять! Замри, как учили.
А вот Ратко, что был на год старше, намного разумнее оказался. Нелегкую науку выживания в этом мире он изучал на целый год больше, чем его маленький брат. Батю убили стрелой в грудь, он успел это увидеть, когда мамка тащила его в лес. А вот почему братец Само застыл как деревянный истукан на капище, Ратко так и не понял. Ведь батя им много раз говорил, что только в лесу спастись можно при аварском набеге. Не любят авары лес, они в степи живут. А братца страшный всадник схватил и поперек седла бросил. Нет теперь с ними братца. Жалко его! И Ратко всплакнул тихонечко, так, чтобы мамка не слышала.
В резких гортанных криках не было злобы, как это ни казалось странным. В них чувствовалось лишь какое-то бесшабашное веселье. Обры чему-то радовались, хотя родовичи рыдали в голос. Видно, не один батя погиб, защищая свои семьи. Раздалась резкая, отрывистая команда, и затрещал камыш, которым были крыты дома словенского рода. Ратко не видел огня, но кожей чуял жар, который шел от того места, где он еще недавно жил со своей семьей. Их дома больше нет, и бати нет, и братца Само тоже... И старой жизни, когда они сидели у каменки, слушая мамкины песни в ожидании лепешки, что пеклась в золе, тоже никогда больше не будет.
Обры давно уже ушли, а они все лежали в густом подлеске не шевелясь. Голых мальчишек стал пробирать вечерний холодок, и мамка, глядя на покрытые гусиной кожей тельца, прижала их к себе сильнее. Она аккуратно, стараясь не шевельнуть даже травинку, сняла с себя рубаху и обернула мальчишек.
— Не шевелитесь, — шептала она. — Обры могли лазутчика оставить. Людоловы — народ коварный. До утра лежать будем.
— Мамка, я писать хочу, — прошептал Никша.
— Писай, какай, что хочешь делай, только замолчи, — еле слышно выдохнула мамка.
Так они пролежали до утра, стуча зубами от холода. Иногда они впадали в забытье, уткнувшись в теплую мамкину грудь, но настоящий сон не шел. А вот мамка и вовсе не сомкнула глаз, напряженно вглядываясь в жуткую безлунную темноту. Филин, заухавший на соседнем дереве, разбудил братьев. Мамка снова зажала им рты, а потом приложила палец к губам.
— Ни звука! — прошептала она.
Мальчишки понятливо моргнули глазами и прижались к ней покрепче. Утренняя прохлада пробирала щуплые тела до костей, но встающее солнышко уже сушило выпавшую росу, освещая своими первыми лучами пепелище хорутанской деревни. Мамка аккуратно встала, острым взглядом пытаясь прорезать все вокруг, и ушла куда-то в сторону, через лес. Она не пошла в их деревушку.
— Лежите молча, пока не приду за вами. Ратко, присмотри за братом!
Ратко кивнул и обнял чуть слышно хныкающего малыша. Они должны лежать без звука. Так, как учил батя. Он правильно их учил, потому они еще на воле, а не в аварском плену. Мамка пришла нескоро, а испуганным мальчишкам и вовсе показалось, что они ждали ее целую вечность. Но пока ее не было, они не посмели встать или заговорить. Они хорошо усвоили эту науку.
— Вставайте, — сказала мамка обычным голосом. — Обры ушли. И нам уходить нужно. Тут больше делать нечего, тут теперь Морана правит.
— А батя? — робко спросил Ратко.
— Я схоронила его, — с трудом сдерживая слезы, сказала мамка. — Пойдемте. Я нам собрала кое-что в дорогу.
Она смогла собрать не так уж и много, и главным сокровищем была та самая рыбина, которой побрезговал обрин. Мамка подобрала ее, обмыла в речушке и порезала тонким ножиком, что носила на поясе для домашних надобностей. Душный запах тухлятины никого не смутил, и половину они прикончили тут же, оставив кусок на вечер. А еще мамка нашла немного зерна, десяток плодов репы и целый горшок. Все это она кое-как свалила на волокуши, сделанные из двух жердей и обрывков конопляной веревки, что осталась после ухода авар. Идти далеко, ведь мамка обошла соседние веси. Их тоже все разорили. Нужно идти теперь в другую вервь, а то и в другой род. Да кто примет-то одинокую бабу с двумя несмышленышами? Пойти к родителям? А где они сейчас? Когда девок у словен замуж отдают в соседний род, то обряд проводят, который похороны напоминает. Потому что умерла та девка в одном роду, а родилась в другом. Чужая она теперь даже родной матери. Да, и как найти родное селище, если на том месте его и нет, скорее всего.
Мамка впряглась в волокуши и потащила их немудреный скарб на закат, туда, где обров быть не должно. Они же всегда с востока приходят, из Паннонских степей. А тут, в предгорьях Альп небезопасно становится. Они шли весь день, останавливаясь на привал каждый час-два. Ратко мог идти дальше, а вот брат хныкал, он ведь малец еще. Мамка развела костер, поставив греть воду в горшке. Тут же она на двух плоских камнях, что нашла у реки, растолкла пригоршню ячменя и забросила его в кипящую воду. Горшок прикрыла большим речным голышом, обложила его углями и стала ждать, пока каша дойдет. Ратко смотрел на лениво булькающую воду с вожделением. Казалось, он еще никогда таким голодным не был. И вот каша, наконец, готова, и мамка начала мешать ее ложкой остужая. Тяжелые липкие комки ворочались неохотно, не желая расставаться с накопленным от огня теплом. Мамка зачерпнула кашу и стала давать ее по очереди каждому сыну. И лишь когда глаза мальчишек осоловели от сытости, выскребла горшок дочиста и сама доела остатки.
Следующий день был похож на предыдущий как две капли воды. Он не отличался даже тем, что и соседняя россыпь деревушек, которая называлась вервью, тоже была разорена. Трупы стариков и мужчин, что пытались сопротивляться аварам, так и остались на земле. Их пока не тронули лисы и вороны, а пепелище было еще теплым. Мамка, положив руку на горелое дерево, нахмурилась, а Ратко почуял острый и резкий запах ее страха. Хотя, на самом деле, никакого запаха не было. Просто мальчишке так показалось. А еще у него дыбом поднялись волосы на затылке, он тоже что-то такое почувствовал. Если бы он был постарше, то дрожь земли, что ощутили его босые пятки, все сказали бы ему без слов. Но он был слишком мал, а мамка замешкалась. Она искала еду в пепелище и не углядела, как пятерка всадников выскочила на опушку с лесной тропы.
— Мамка! — закричал Ратко изо всех сил, но было поздно.
Гогочущие всадники окружили их кольцом, насмешливо тыча пальцами в бабу, которая схватила маленький ножик из дрянного болотного железа и выставила его перед собой. Всадникам стало смешно, они просто надрывали свои животы. Впрочем, когда им надоело хохотать, один из них попросту указал мамке булавой на Ратко и его брата. Она все поняла, и ее руки бессильно опустились. Ратко птицей взлетел на коня, схваченный степняком, который вонял, как старый козел. Запах немытого тела перемешивался с острым запахом конского пота, и эта ядреная смесь чуть не выбила слезу из глаз мальчишки. Никшу тоже схватили и посадили на лошадь. А на мамку даже внимания обращать не стали, ударив пятками коней. Авары не ошиблись, и несчастная женщина побежала за всадниками, сбивая босые ноги о корневища, жирной змеей перечеркивающие узкую лесную тропу. Ее даже вязать не стали. А зачем? Куда она денется?
К аварскому лагерю они прискакали довольно быстро. Мамка, чье дыхание стало хриплым и частым, опустилась на землю без сил, прижав к себе сыновей трясущимися руками. Вокруг сидели десятки таких же баб, как и она, ставших в одночасье вдовами. Впрочем, мужики тут были тоже, и теперь они сидели понурые, со всклокоченными волосами, избитые в кровь. Спать они легли там же, где и сидели. Мужиков и баб связали, а детишек не стали, проведя мимо них десяток рослых псов с короткими мордами. Ратко поймал взгляд одного из них, и испуганно отвел глаза, увидев, как приподнялась губа, обнажились крепкие клыки, и раздался негромкий утробный рык. Бабы и ребятишки сбились в кучу, прижавшись боками. Ночи были довольно теплые, но к утру ноги сводило холодом. Вместе было куда теплее.
Их погнали на восток, туда, откуда и приходят эти страшные всадники. Ратко с любопытством крутил головой по сторонам, его уже отпустил тот липкий страх, что сковал в лесу. Ведь то, чего он так боялся, уже случилось, а значит, бояться больше нечего. Всадники редкой цепочкой трусили вдоль нестройной толпы словен, загребающих босыми ногами пыль степи, в которую они вскоре вышли. Оказывается, не так-то далеко они и жили от того места, где обры пасли своих коней. Всего несколько дней пешего хода. А для обрина, который, казалось, сросся со своим конем, и того меньше.
Страх вернулся, когда один из мужиков, рослый и крепкий, молнией бросился на скачущего рядом воина и стащил его с коня. Видно, он долго готовился к этому, потому что рядом других авар не оказалось. Убаюкивающие голоса степи, состоящие из шелеста травы и стрекота цикад, навевали дрему. Вот и всадник начал клевать носом, пока не оказался на земле, видя, как ему в лицо летят связанные веревкой кулаки. Бородатый дядька в два удара превратил лицо молоденького обрина в кровавую маску, а потом выхватил у него нож из-за пояса, обхватил его голыми ступнями и начал пилить веревки. Времени у него было совсем мало.
Уже через десять ударов сердца он побежал в дубраву, что длинным языком вытянулась в степь. Тут частенько встречались урочища, особенно вдоль небольших речушек. Лес — единственное спасение от людоловов. Впрочем, он просчитался, и пятерка всадников с задорным гиканьем поскакала за ним, потянув из ножен длинные прямые мечи. Дядька не успел добежать до спасительного леса шагов пятьдесят, как один обрин с оттяжкой ударил его по шее. Яркой пульсирующей струей ударила кровь, а мужик упал на колени и уткнулся лицом в траву. Всадники же преспокойно вернулись к одуревшей от ужаса толпе рабов, которая со страхом и надеждой следила за этим побегом. Бабы всхлипнули и прижали к себе детей. Идти еще очень долго...
***
Сарай, в который их затолкали, был просто огромен. Он стоял между девятым и восьмым кольцом главного хринга аварского кагана. Гигантская крепость раскинулась на десятки верст между Дунаем и Тисой. Девять колец земляных валов опоясывали главную ставку Величайшего, которая представляла собой деревянный частокол с крепкими воротами. Тут то и хранил аварский каган свои сокровища и дань, что собирал от других народов. Между кольцами валов стояли деревушки словен, даков и гепидов, которые служили благородным всадникам. Тут пасли своих коней воины царственного рода уар, который не слишком доверял другим всадникам — кутригурам, утургурам, аланам, венграм и другим, кто прибился к орде, что катилась на запад из монгольских степей, вбирая в себя племена помельче.
Самое страшное началось примерно через неделю, когда в ставку кагана прибыли ромейские купцы. И вот ведь странность. С ромеями идет почти непрерывная война, а купцы, торгующие живым товаром, свободно приезжают в логово врага, словно и не происходит ничего. Черноволосые, курчавые ромеи в длинных одеяниях, закрывающих щиколотки и в цветных повязках на головах, окинули перепуганных людей холодным змеиным взглядом. Их давно не трогали чужие слезы и мольбы. Ведь если считать товар человеком, то ведь так недолго и с ума сойти, впустив в себя горе матери, у которой отняли детей. Старший из ромеев, полуседой мужик в цветастом платье, притягивавшем к себе любопытные взгляды неискушенных в имперской моде хорутан, ходил вдоль ряда пленников, прячущих от него глаза. Он тыкал короткой палочкой в какого-нибудь приглянувшегося ему мальчишку, а стражники вырывали его из рук бьющейся в истерике женщины. Очередь дошла и до Ратко, которого оттащили от воющей матери и увели в соседнее здание, где на соломе сидел еще десяток плачущих мальчишек его возраста.
— Ратко! Ратко! — слышал он истошный крик матери, но ничего сделать не мог. Его ухватили крепкие умелые руки и сжали тонкие запястья до синевы.
— Мамка! — заплакал мальчишка, понимая, что это уже ничему не поможет.
Ни мать, ни брата Ратко больше никогда не видел. Зато увидел трех здоровых мужиков с мертвыми глазами, одетых в кожаные фартуки. На затылке Ратко снова, как тогда встали дыбом волосы, и он попытался сбежать, прошмыгнув между ними.
— Что ж, этот самый прыткий, первым пойдет, — сказал бородатый мужик. Впрочем, Ратко не понял его слов. — Ставлю кувшин вина, что он выживет.
Его крепко взяли за руки и притащили в полутемную комнату, где висел густой, впитавшийся в стены запах крови. Ратко закричал от страха, но его повалили на стол и крепко прижали. В углу тлела жаровня, он видел ее и железный прут, что раскалился в том огне докрасна. Ему грубо раздвинули ноги и перехватили веревкой яички. Он заорал от нахлынувшей боли, а потом заорал еще сильнее, когда почувствовал сталь ножа на своем теле и то, как потом прижгли рану раскаленным прутом.
— Чисто получилось, — с удовлетворением сказал кто-то. — Несите аккуратно, если веревка соскользнет, истечет кровью. Хотя вроде крепкий, должен выдержать. Да, аккуратнее несите, бараны! Тридцать золотых несете! Если он подохнет, я вам все зубы выбью!
Впрочем, Ратко уже потерял сознание от боли и ничего не слышал. А если бы и слышал, то ничего бы не понял. Этот язык он тогда не знал. Он и подумать не мог, что эта речь станет ему родной...
***
Нотарий Стефан, мелкий писец императорской канцелярии, снова проснулся от собственного крика. Больше десяти лет прошло, а снится ему один и тот же сон почти каждую неделю. И заканчивается он всегда одинаково. Прощальный крик матери, страх и боль. Маленькая каморка, в которой он жил, была обставлена убогой мебелью. Люди думают, что императорские евнухи золото гребут лопатой, да только это не совсем так. Вот постельничий императора, Великий Препозит священных покоев и, правда, богаче всех на свете. Его слова быстрее всех попадают в ухо Августа Ираклия. И допуск на аудиенцию к величайшему тоже через него проходит. Так что кое-кто из евнухов богат, но только не мелкий писец, которому еще и двадцати лет не исполнилось. Он получает грошовое жалование, за которое день и ночь разбирает прошения к императорским чиновникам и лично Августу, читает переписку с провинциальными властями и пишет им ответы, которые потом несет на утверждение к начальству.
Его жизнь плоха? Да нет, в общем то. Он вполне счастлив. Да, он лишился кое-каких радостей жизни, ну, так он их и не знал, а потому не может оценить всю тяжесть потери. Судя по личной жизни кое-кого из его знакомых, эта тяжесть не так уж и велика. Нет, Стефан своей жизнью доволен, как и сотни писцов в императорской канцелярии, которые были евнухами все до единого. Императоры опасались «бородатых» слуг, а потому большую часть придворных должностей занимали именно эти, навсегда потерявшие обычные радости, безбородые и бесполые существа. Их считали подобными ангелам, потому что они лишены плотских страстей. Свое искалеченное тело они радовали дорогими одеждами и изысканными яствами, беспощадно обдирая просителей и вообще всех, до кого могли дотянуться их алчные руки. Ведь только золото могло согреть их холодные, лишенные любви сердца. Евнухи исполняли еще одну роль. Их, ненасытных грабителей и взяточников, императоры использовали, как свою личную копилку. Потому что императорские евнухи служили государству и Августу, и только он считался их наследником. Такая вот у них была судьба, у счастливцев, которым удалось выжить...

Поделится в соц.сетях